[Пригоршня праха]

Я лежу на твёрдой койке в спальном вагоне поезда на Киев, я лежу в горячей темноте у ледяного стекла, мёртвые составы на путях напротив, мама сказала, от окна дует и закрыла шторы. Когда она уснула, я украдкой раскрыл их, тихо, чтобы не разбудить её, поначалу накрыл голову шторой и смотрел сквозь муть на однообразное мелькание лесов и заснеженных, ветром прилизанных трав. Поезд отчего-то ужасно грязный, и стекло такое же грязное, за серовато-коричневой пеленой очертания снаружи сливаются и перетекают друг в друга. Я был почти готов плакать, зайдя в купе и отметив про себя это грязное стекло. Мы сели, и я выключил свет. Мама сказала, что не хочет сидеть без света, мы пошли на компромисс и погасили лампы на первые двадцать минут. Я уже очень давно не ездил никуда с мамой. Что обычно? Я курю в темноте, глядя в потолок, слушаю Пинк Флойд, смотрю оцепенело часами в окно, чувствуя себя полностью принадлежащим каждой промелькнувшей по ту сторону деревне, дому, фонарю, лесу, потому что я, незнакомец, сторонний наблюдатель, знаю лучше всего на свете, каково быть чужим всему, что остаётся за стеклом. Сейчас я судорожно цеплялся за еле различаемые силуэты, огни занимают всё пространство, ослепляют, потом включили свет, завесили шторы, я спал в наушниках, отвернувшись к стене, чтобы наконец через три часа остаться единственным бодрствующим в купе. Под Atom Heart Mother ночь обретает мистичную торжественность.

Несколько дней назад мы встретились с Ким в кафе. Вчера она попросила меня сбросить ей мои старые рисунки, те, что 2008-2009-ых годов. Я всегда немного потешался над её любовью к моему сомнительному творчеству того времени, привычно принимая это за ностальгию, привязанность к воспоминаниям об объекте, а не объекту самому по себе. Но вчера Ким сказала: "Куда ушла эта экспрессия?". Я посмотрел ещё раз на рисунки ручкой из тетрадей, любовно вырисованные, и карандашные наброски из скетчбука, который вёл тщательнее дневника, и я могу сказать с точностью, как, где и при каких обстоятельствах рисовал почти каждый из них. Большую часть - на уроках английского, я слушал тогда Tool и A Perfect Circle, меня ругали за безделье и лень, а я сидел и беззаботно продолжал рисовать. Есть несколько с пар по истории и МХК, хотя там я рисовал редко, в основном записывал и слушал. С алгебры много, но все они быстрые, неаккуратные, на линованных листах. Куда ушла любовь к рисованию, ответил я.

Но дело, может, вовсе не в ней, не любви. Может, дело в причине, по которой мама закрывает шторы в поезде и, подумать только, не хочет смотреть в окно. В это мне не верится так же, как в четырнадцать не верилось, что я могу стать коммерческим художником, рисовать за деньги, а не "по вдохновению", я никуда не выкладывал те свои рисунки, они действительно технически очень плохи, но Ким видит главное, что в них есть и чего теперь нет во мне. С возрастом я стал таким вдумчивым, степенным, медлительным, и я даже не обращаю внимания на количество прагматизма, с которым подхожу почти к любому предмету. Я часто задавался вопросом, почему люди с годами становятся способны на дурные поступки, неужто в детстве они ни разу не пообещали себе не делать так, как в з р о с л ы е , не испытывали искренней глубинной неприязни к лицемерию, жадности, похоти, зависти, лживости? Но, повзрослев, я понял, что люди, даже склонные к рефлексии, как я сам, живут только сегодняшними желаниями, не сравнивая их с тем, к чему стремились раньше; они - самое осязаемое, самое сильное, самое большое, что есть, даже если раньше было больше. И это совершенно не поддаётся стороннему контролю. Я смотрел на писателей, которые стали писать плохие книги, на режиссёров, которые стали снимать плохие фильмы, и думал, боже, взгляните на себя, чем вы стали, сравните с прошлыми собой, вернитесь к исходной точке и попробуйте ещё раз, никак нельзя деградировать со временем, только становиться лучше!.. Но теперь я понимаю. Мне всё равно, что я любил раньше, что мне было интересно, сейчас я люблю другое, и оно, будь лучше или хуже прошлого, для меня приоритетнее лишь потому, что важно в данный момент.

Воробьёв на паре в среду говорил, что нашему поколению привиты ложные идеалы. Что такое этот успех, к которому все должны стремиться, вопрошал он. Моя мать пережила революцию и обе войны, всю жизнь проработав учительницей, и она была очень счастливым человеком, говорил Воробьёв. Я всегда искал оправдание в том, что если создам что-то хорошее, то с радостью позволю другим лицезреть плоды своих трудов, нежели спрячу в стол, вот зачем они нужны, успех, слава, деньги, известность: чтобы как можно больше людей смогли получить удовольствие от того, что ты способен дать человечеству.

Но на самом деле, так ли я счастлив?.. Счастливее ли я четырнадцатилетнего себя, самозабвенно рисующего на уроках, чтобы никогда не показать никому своих рисунков, счастливее ли я учительницы, пережившей революцию и две войны? Я не знаю. Я не уверен.
рэнт коэн